Насон - История города Вологды - Конец усадьбы

Конец усадьбы

Но пришло новое время: исчезли крепостные мужики и некому стало привозить в усадьбы возы с баранами, гусями, рожью и холстами; разбрелись и дворовые, и некому стало приносить, убирать и подтирать. Разбрелись по городам на службу помещики средней руки, а их сотни десятин земли перешли за долги к «Колупаемым и Разуваевым» или «Подугольниковым», а в лучшем случае были распроданы по частям. И небольшие все-таки усадебные дома таких помещиков вместе с примыкавшими к ним садами и рощами были распроданы на дрова. Напомним читателю судьбу одного из персонажей повести А.П. Чехова «Моя жизнь»: сын генерала, живущий с матерью-вдовой в старом усадебном доме, ходит ежедневно на ближайшую станцию прошедшей через их бывшее имение железной дороги, где он служит конторщиком. «После освобождения крестьян помещичьи хозяйства покачнулись. Пока были крепостные, их труд так или иначе вывозил. В крайнем случае можно было отсидеться в деревне. Мужик прокормит. После освобождения крестьян пришлось перейти на платный труд, на денежное хозяйство, на цифры, на бухгалтерию. Многие помещики медленно понимали, что с ними произошло. Со своим новым положением они справиться не сумели. Усадьбы пошли с молотка. Главными покупателями были купцы, изредка крестьяне. Мой отец до этого не допустил, хотя он тоже терпеть не мог бухгалтерии. 

Переход к свободному наемному труду требовал перемены не только в хозяйстве, но и в психологии хозяина. Отцу было трудно понять ценность и денег, и человеческого труда» (96, с. 68). 

Даже многие богатые помещики, не говоря о владельцах средней руки, вынуждены были нередко буквально бороться за существование, распродавая имения по частям, а иные, не выдержав этой борьбы, просто бросали свои усадьбы, в лучшем случае продавая землю. Князь Г.Е. Львов, будущий Председатель Временного правительства, сын владельца двух имений в Тульской и Черниговской губерниях, писал: 
     «Мы вытерпели многие тяжелые годы, когда на столе не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картошек и шей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду, когда мы выбивались из сил для уплаты долгов и маломальского хозяйственного обзаведения» (49, с. 28). Брат мемуариста вынужден был бросить гимназию, чтобы заняться хозяйством: ведь когда не стало дарового труда крепостных с их рабочим скотом и орудиями, пришлось заново обзаводиться всем необходимым для хозяйствования и нанимать рабочих, а до реформы дворянство не производило ничего более стабильного, кроме долгов от карточных игр, балов, званых обедов, псовой охоты и поездок за границу (сам мемуарист родился в Дрездене, его старшие братья получили заграничное образование). Еще так недавно дом Львовых в Туле был светским и его посещали губернатор, вице-губернатор, другие крупные чиновники, титулованные местные помещики. «Дом был большой, с парадными комнатами, с нарядной мебелью от знаменитого в то время в Москве столяра Блей Шмидта. Внизу большая зала, гостиная, спальня мама, комната бабушки..., кабинет отца, буфет, передняя. А наверху детские – наша, двух младших братьев, в которой была и наша бонна, англичанка miss Jtnni Tarsy, комната старших братьев, классная, учительская и девичья... В доме было много прислуги – два лакея, горничные... повар... кухонный мужик... Жили довольно широко, была карета и пара вороных лошадей для выездов в церковь и визитов, кучер Макар» (49, с. 32-33). И вот – ржаной хлеб, картошка, щи из собственноручно наловленных карасей и омужичившийся князек, не закончивший гимназии...
      «Поместное дворянство, – писал Львов, – помещики, земельные собственники оттого и не справились со своим положением после отмены крепостного права, что жили века чужим трудом... Как взвесишь трудовою гирею какого-нибудь «столбового» Исакова и рядового Патрикея Старцева, так стрелка и покажет, всю историю разъяснит. Положить на одну чашку весов Патрикея, а на другую всех наших соседей помещиков, они так кверху и вскочат» (49, с. 151). 

Привычка жить широко, давать детям «хорошее» воспитание и образование непременно за границей, на худой конец в столицах подрубила корни и крупнопоместных. Отец Львова, полагая начальное образование детей в Тульской гимназии недостаточным, отправился с семейством в Москву, для чего, не считаясь с разорением, заложил имение в банк. И в Москве в нанятом доме «Внизу был зал, столовая гостиная, спальня мама, кабинет отца, наша детская и рядом сестры Мани с гувернанткой Mile Cousin, а наверху, в мезонине, в двух комнатах жили братья. Кухня была соединена с домом коридором. С нами приехал и Гаврила, и кухарка Елена...» (49, с. 115). А в результате для одного из сыновей полный гимназический курс оказался недоступной роскошью. В итоге «Мы за ночь раз пять, бывало, сходим на гумно работу проверять, а главное, лошадей соблюдать. Залогу при себе сделаем, приберем, заметем и лошадей подкормим. Зерно ссыпали не в амбар, а в дом – в гостиную, где мы уже с братом вдвоем вскруживали его на решетах и просевали в мелкие сита... Превращение гостиной – стиль ампир – в амбар, решительная победа нового мира над старым знаменовала собой полный переворот» (49, с. 179). 

Не безграмотные и невежественные крестьяне, не понимавшие культурной ценности русской усадьбы, как пишут авторы сборника «Мир русской усадьбы», а нужда, порожденная привычками к широкой жизни, привела эти усадьбы к печальному концу. Одни из них превратились в «экономии», другие же, где старые привычки брали верх, исчезли сами, и их вишневые сады были вырублены, чтобы можно было по-прежнему наслаждаться жизнью в столицах и Париже. Не следует забывать об этом, вздыхая по русской усадьбе. Неприлично все сваливать на невежественных крестьян и злобных большевиков: на этих и без того грехов перед Россией слишком много. Вот судьба одного из славнейших наших «культурных гнезд», грибоедовской Хмелиты, описанная ее поздним владельцем. «Дед Гейден... услышал, что в 20-ти верстах продается имение под названием Хмелита... Дом был в ужасном состоянии, никто не жил в нем уже много лет. Все было запущено. Северный флигель снесен, верхний этаж южного флигеля разрушен. В зале на полу сушилось зерно, из скважин паркета росла рожь. Но дом был очень красивый, ампир, с четырьмя колоссальными колоннами, старинный парк, великолепные скотный и хлебный дворы и масса других построек.... Однако все это было в разрухе. К этому времени (1895 г. – Л.Б.) таких имений было много. Помещики в большинстве своем разорились. Дед купил Хмелиту... Отец восстановил верхний этаж флигеля. Вся мебель из дома была распродана, и родители годами собирали ее опять. В нынешние времена никто не мог бы жить в доме такого размера. С восьмью детскими и картинной галереей – было пятьдесят три комнаты» (17, с. 13). 

Князь Львов, человек умный и наблюдательный, прошедший долгий путь и сумевший посмотреть на дворянскую жизнь с обеих сторон медали, детально описывает оскудение дворянства в пореформенный период, каждый раз видя причины этого в самом характере дворянства, сформированном крепостным правом: «Не так, так иначе, а уходило из рук дворянских их добро. И всегда по той же причине не работали, не могли преодолеть вековую привычку жить за чужой работой, за чужой счет. Как в сказке, надо было выбирать на роковом распутье: назад нет возврата, пути отрезаны, направо – верная погибель, налево – опасная борьба, но есть исход. Немногие пошли на борьбу – большинство пошли на верную гибель»(49, с. 89). Можно с подозрением относиться к сарказму Терпигорева-Атавы, демократа, сотрудника «Отечественных записок» Салтыкова-Щедрина, в «Оскудении» давшего только отрицательные образчики до- и пореформенной помещичьей жизни. В конце концов, это была демократическая публицистика. Проникнутые любовью к прошлому, воспоминания потомка ярославских князей, святых Федора, Давида и Константина, князя Львова, видного земского деятеля, председателя Временного правительства, оснований для таких подозрений не дают. 

А крохотные усадебки мелкопоместных просто исчезли с лица земли сразу после Крестьянской реформы. Полубезграмотные хозяева разбрелись – кто десятником или старшим рабочим на строительство железной дороги, кто обер-кондуктором на ту же дорогу. Ведь выкуп за 15-20 десятин надельной земли с крестьян был настолько мизерным, что его иной раз и брать не стоило. Когда-то автор при исследовании помещичьего хозяйства трех северных губерний столкнулся с случаем, когда «малодушный» (15 ревизских душ) и малоземельный (а уже говорилось, что по большей части мелкопоместные имели и чрезвычайно мало земли) помещик просто оставил всю землю крестьянам и ушел из имения. О печальной судьбе разорявшихся поместий меланхолически писал И.А. Бунин: «Но податливы, слабы, «жидки на расправу» были они, потомки степных кочевников! И как под сохой, идущей по полю, один за другим бесследно исчезают холмики над подземными ходами и норами хомяков, так же бесследно и быстро исчезали на наших глазах и гнезда суходольские. И обитатели их гибли, разбегались, те же, что кое-как уцелели, кое-как и коротали остаток дней своих... За полвека почти исчезло с лица земли целое сословие, столько нас выродилось, сошло с ума, наложило на себя руки, спилось, опустилось и просто потерялось где-то!.. 

То место, где стояла луневская усадьба, было уже давно распахано и засеяно, как распахана, засеяна была земля на местах и многих других усадьбах. Суходол еще кое-как держался. Но, вырубив последние березы в саду, по частям сбыв почти всю пахотную землю, покинул ее даже сам хозяин ее, сын Петра Петровича, – ушел на службу, поступил кондуктором на железную дорогу» (11, с. 152-153). Написано это было не в советское время – в 1911 г.