Феликс Кузнецов - "Урок родиноведения"
— Парнишка из соседней деревни балуется,— пояснил мой собеседник.— Каждый вечер насажает подружек в лодку, гармонь в руки — и песни петь на середину реки... Ребят-то нет... Уехать бы поскорей отсюда.
Колхоз, в котором работал мой собеседник, был богатым; парень рвался из родных мест вовсе не потому, что мало зарабатывал,— ему было скучно. Он кончил восемь классов, смотрел фильмы, читал газеты и книги — о ветрах странствий, о романтике трудных дорог...
Но не было книг и статей, не было, видимо, учителей, которые рассказали бы ему о романтике узнавания родного края, о романтике преображения села...
На моем родном Севере и по сей день сохранились удивительной красоты места. Древняя Вологда, а по соседству с ней — сказка из белого камня — Белозерский, а чуть дальше — Ферапонтов монастыри с росписями великого Дионисия; река Сухона — плавная, неторопливая, привольная в верхнем своем течении и стиснутая многосаженными, отвесными лесистыми берегами в нижнем; Великий Устюг, Сольвычегодск, Тотьма — старинные города Руси, чья история уходит в седые века Новгородчины; моя родина — Кокшеньга, с ее сосновыми борами и темными, червонного золота, реками, в центре которой и по сей день стоит деревня Новгородовская, где и сегодня самые распространенные фамилии Силинские и Бусыревы,— они ведут свой род от легендарных новгородских ушкуйников Силы и Бусыря, отвоевавших этот край у «чуди заволоцкой». Кругом история, древность, почти нетронутая красота Отечества — исконной русской земли.
Кокшеньга с ее народными промыслами и памятниками старины еще в первые послереволюционные годы являла собой уникальный народный музей. Жители ее, по бережно сохранившимся преданиям, считали себя прямыми потомками новгородцев и с пренебрежением относились к «сухонским» — крестьянам деревень, раскинувшихся по берегу реки Сухоны, почему-то отказывая им в первородстве столь «знатного» происхождения. Они почти не общались с внешним миром и вели чисто натуральное хозяйство. Этим, и частности, объясняется своеобразие духовного и эстетического уклада, из глубины веков сохранившегося здесь. Редкой красоты резьба по дереву, изделия из лыка и бересты, старинные орнаменты вышивок на платьях и рубашках, рисунки домотканых и набивных тканей, вся изысканная эстетика старинной русской одежды (здесь еще и сегодня можно встретить пожилых женщин в расшитых золотом кокошниках) — это было дыхание глубоких веков, свидетельство художнического таланта народа, его тяги к прекрасному. Талантливость русского крестьянина проявилась и и искусстве старинного деревянного церковного зодчества — перед революцией в одной только Кокшеньге (ныне Тарногский район Вологодской области) насчитывалось семнадцать сохранившихся со времени XVI—XVII веков деревянных церквей — удивительно, сказочно красивых сооружений, сделанных умельцами без единого гвоздика, с помощью пилы и топора. Богатство души народа звучало и народных песнях, частушках, легендах, обычаях.
Достаточно ли бережем мы эти давние народные традиции, те из них, в которых разум, а не предрассудки народа? Воспитываем ли молодежь в любви и уважении к родному краю, к народным обычаям, традициям, истории его?
Нет, я не собираюсь отстаивать кокошники и сарафаны, угарные «игрища» и свадебные причеты. Тот или иной уклад народной жизни возникает естественно, исторически, и он — не застывшая, раз навсегда данная форма, он развивается в своих глубинных противоречиях, под воздействием внутренних, объективных причин. И если сегодня на моей родине девушки носят не кокошники и сарафаны, а модные кофточки и современные прически, если строят там не церкви, а новые светлые школы, если по вечерам идут не на гулянье, не на игрище, а в кино или в клуб — нелепо по этому поводу горевать.
Тревога моя — не о том. Тревожит равнодушие, с которым сталкиваешься порой у части молодежи, к тому, что свято: к поэзии, красоте, истории родного края, его преданиям, его прошлому, а следовательно, к будущему...
Вспоминаю разговор с молоденькой учительницей из Тарногского городка, который поразил меня. Она жаловалась на скуку и мечтала о земле обетованной. Такой землей для нее была Москва, а в ней — археологический институт. Я рассказал ей о кафедре археологии исторического факультета Московского университета, а потом спросил, что знает она о работах нашего знаменитого тотемского краеведа Черницына, одного из основателей Тотемского музея, пожалуй, лучшего краеведческого музея Севера. О его раскопках хотя бы в деревне Новгородовской, что в трех километрах от школы, где она работает. Как выяснилось — ничего. Мало что знает она и о богатствах Великого Устюга, где училась несколько лет, и даже не подозревает, какие клады для будущего археолога таит та самая Кокшеньга, в которой она живет. Но некому рассказать этой девушке об истории Кокшеньги, о ее красоте.
Не пришла ли пора задуматься всерьез о конкретном, практическом значении для судеб деревни того, что именуется неярким, блеклым словом «краеведение», а в старину именовалось «родиноведением». За этим словом отнюдь не просветительское содержание. Оно объемлет изучение истории родной земли, исследование ее революционных и духовных традиций, сохранение ее эстетических, художественных ценностей — не ради «чистой» науки и «чистого» искусства, но ради активного воздействия на души людей.
Во время одного из моих приездов в Тотьму, в нашем маленьком тесовом городке на Сухоне, о котором поэт сказал: «Здесь лесов-то тьма, а в лесах Тотьма утонула повыше крыш, как придет зима, занесет дома, сверху Тотьмы не разглядишь», произошли два события. На первый взгляд они не были связаны между собой. На бюро райкома партии обсуждался вопрос о работе с молодежью в колхозе «Сигнал» — это один из лучших колхозов района. Руководители района и руководители колхоза ломали голову: почему из этого богатого, хорошего колхоза уходит молодежь? Только за один год из «Сигнала» уехало в разные места страны около сорока юношей и девушек,— это немало, если учесть, что вся комсомольская организация колхоза немногим более пятидесяти человек. В чем причины? И заработки хорошие, и клубы в колхозе есть... Причины назывались разные, и среди них было много истинных...
А в это самое время в пяти минутах ходьбы от здания райкома партии, в помещении Тотемского краеведческого музея, шло свое совещание. Работники его столь же мучительнo размышляли: как отстоять помещение, где хранятся их фонды? Это помещение отбирал райисполком, не скажу — для пустяка, отбирал он его для городской больницы. И, пожалуй, не столько сам этот факт поверг тотемских хранителей древностей в растерянность и уныние, сколько — как это делалось. «Не отдадите добром — милицию пришлю,— сказал им председатель райисполкома.— Она вытряхнет всю вашу ветошь». И слова эти не оказались пустой угрозой: на квартиру к директору музея уже приходил милиционер и требовал ключи... А «ветошь», хранящаяся в запасниках музея,— это, к примеру, коллекция древнерусской иконной живописи, где немало произведений XVI века знаменитого строгановского письма,— огромные художественные и материальные ценности! Да дело даже и не в материальных ценностях. Дело в отношении к тому, что председатель райисполкома назвал «ветошью»,— к истории родного края, к его духовным ценностям, к его традициям и обычаям, к его красоте... Неужели он — культурный, должно быть, человек — не понимал, что скромное дело, которым заняты работники музея, не «ветошь», что в их руках большая нравственная сила и что она — небесполезна и решении даже чисто хозяйственных задач района.
Я хорошо понимаю обиду и недоумение работников музея. Я бродил — в который раз! — по залам музея и боролся с искушением: позвонить в райисполком, рассказать о книге отзывов, о славной истории. А главное — поразмышлять вместе не о «культурническом» — о политическом значении того, что скромно называется «краеведением», поразмыслить о таком, казалось бы, абстрактном, а в действительности очень конкретном понятии, как чувство родины, любовь к своему отечеству, то есть к отчему, родному краю, о путях воспитания в сердцах местного юношества этой святой любви.
Знаменательно, что у колыбели Тотемского музея стояло местное учительство. Именно среди молодого тотемского учительства еще в предреволюционные и первые революционные годы и родилось движение, которое молодые учителя называли «родиноведением».
«Чтобы сблизить школу с жизнью и сделать ее действительно народной, нужно отвести надлежащее место родиноведению,— говорил в одном из своих докладов в первые послереволюционные годы на заседании общества по изучению родного края тотемский учитель Батин.— Нужно воспитывать любовь к Родине не как к чему-то отвлеченному, но как к родному, окружающему нас, реальному. В этом отношении и наш угрюмый Север не должен представлять исключения. И у нас не одни морозы, снег да вьюги... У нас, северян, какое-то инстинктивное нерасположение к своему родному, какая-то тяга, стремление уйти за тридевять земель, где нелегко, может быть, и живется, так как везде есть свои тени. В противовес этой центробежной силе нужно развивать иную, центростремительную, стараться укрепить связь с родной местностью, а это может быть достигнуто лишь знакомством с тем, что у нас есть положительного. Чтобы был нам мил наш родной Север, нужно его ценить, а ценить можно то, что знаешь. От любви к родной своей местности, к родному краю один шаг и до любви к отечеству»....
