Строчка из словаря
Бывает, что книга не только жизнь облегчает, а жизни еще и толчок даст, направит ее по неизведанному, новому пути.
Так вот было и у меня: взял я однажды том словаря В. И. Даля, примостился у окна на краешек дивана, листаю страницы. Наудачу взял том, не глядя. И попал на занятное место. Так-то занятного в нем одна буква, та буква «и», про которую поговорка: расставить все точки над i.
«Mip — наша земля, земной шар, свет, все люди, род человеческий; община, общество крестьян. На Mipy и смерть красна. Что на Mip не ляжет, того Mip не поднимет. Mip — велик человек. Mip за себя постоит. Всякий мiрянин своему брату семьянин».
Вернулся на одну страницу назад, там тоже есть «мир», только буква «и» обыкновенная.
«Мир — отсутствие ссоры, вражды, войны; лад, согласие, дружба; тишина, покой. У них в доме мир да благодать. Мир дому сему. Мир на земле, благоволение в человеках. Рать стоит до войны, а ложь до правды». Ну, здорово!
Взыграла душа моя. Да и как не взыграть ей? Язык-то наш русский каков! Слово в нем и лекарь, и учитель.
Прихватил я опять страниц 300, чуть не в самом конце том открыл.
Глаза читают: обыденный; память подсказывает: заурядный, будничный, повседневный; а сознание решает: неинтересное слово, все, довольно, закрываю словарь.
Но глаза успели до конца строки прочесть; обыденный — однодневный, одни сутки длящийся.
Память молчит. Сознание в замешательстве, не в силах объяснить и принять это странное толкование. А меня вдруг обвеяло то свежее, бодрое чувство, когда случится узнать первое, истинное значение слова, понять его сокровенную суть, когда из-под его нынешнего примелькавшегося обличья неожиданно проглянут древние строгие черты.
Читаю дальше.
«Обыдень». Об один день, значит, смекаю я. Было три слова, а слились они в одно. Катится словко, поигрывает на языке.
И припомнилось мне, что в прежнее время в наших северных реках жемчуг находили. Добывали даже. Крупные жемчужины, конечно, в редкость большую были, чаще попадались мелкие, их и называли «перловки».
Вот и словечко-то «обыдень» тоже с перловую крупинку, но эта крупинка жемчужная.
И так я словом этим разлакомился, так душой разнежился, что и о словаре почти совсем забыл, сижу, руки на него положив, и думается мне, что ведь подчас раковину-жемчужницу в колодезном ведре доставали. Где подхватило раковину током воды, как утянуло под землю, сколько времени водной жилой во тьме несло — неведомо, но вот вынула молодица ведро из колодезя, поставила на край сруба и видит: ракушка на дне. Удивилась молодица, хотела выбросить ее, да расщепила створки крепкими крестьянскими руками, глядь: а в ракушке на голубовато-стальном, лаковом исподе диво дивное — лежит и сияет в глаза молочно-серебристая ягодка. Зародилась она в живом теле, созрела и попала к людям.
Так мечтаю, грежу я, представляю себе и молодицу, капли влаги на ее руках, представляю колодец-сруб, уходящий в земную глубь, даже день, когда это произошло, почему-то непременно жаркий летний день.
Представляю я все это, а в голове неотвязно шевелится мысль: что же еще такое интересное я в словаре увидел?
Пропало видение, склонился я над словарем.
«Обыденная церковь есть в Москве и Вологде; по преданию, они выстроены миром в одни сутки, по обету, после чумы или мора: Вологодский Спас обыденный в 1618-м году».
Как это? — изумился я. Как это — церковь за одни сутки, за один день выстроить?
А то, что еще Вологда здесь упомянута, меня и того сильней задело, шибче раззадорило. Город я свой люблю, сорок лет уже живу в нем — почти с самого рожденья,— улицы, закоулки, церкви все его, все памятники архитектуры наперечет знаю, а о Спасе обыденном первый раз слышу. У кого бы узнать об этом? Может быть, в какой-нибудь книжке о неизвестном мне Спасе написано, а заодно и о церквях тех обыденных, что за один день строились?
Так с одного слова, со строчки началось мое исследование. Я долго ходил в библиотеку, корпел над каталогами, заказывал книги, читал, делал выписки, завел переписку с другими городами. И удивительные вещи открылись мне.
Оказалось, что возведение обыденных храмов было самобытным русским обычаем, не встречающимся ни у какого другого народа.
Обыденная, или единодневная, церковь, как явствует из названия,— церковь, построенная за один день. Не за сутки — здесь В. И. Даль ошибся — а именно за день. Работа могла начаться и в ночь на новый день, но возведение и освящение храма должны были быть закончены до захода солнца. Прикинув, что иной осенний день короче летнего чуть не вдвое, мы увидим, что времени на строительство выпадало не так уж много.
Понятно, что обыденная церковь могла быть только деревянной, небольших размеров и простейшей конструкции.
Повод к возведению обыденных церквей был единственным: они возводились во время моровых поветрий (эпидемий чумы), в средние века неоднократно опустошавших как Древнюю Русь, так и страны Западной Европы.
Если затем я скажу, что все они являлись результатом, итогом коллективного труда, то что же необычного в этом? И все церкви строились коллективом. Одному человеку, как бы он ни был силен и мастеровит, не под силу соорудить подобное здание.
Да, это так, но простую церковь строил коллектив — артель, состоявшая из относительно небольшого количества человек, наемных работников, а здесь коллективом был весь город, все горожане участвовали в постройке. И не только они. В город в этот день стекались крестьяне из окрестных, уцелевших от мора, деревень.
Кто непосредственно строил, кто помогал, кто всего лишь присутствовал, но все были озарены одной мыслью, одухотворены одним стремлением и надеждой.
Этот коллективизм отразился в названиях обыденных церквей, многие из них именовались Всеградскими.
Интересны и мелкие особенности, так сказать, детали.
Для постройки был необходим только что (в этот же день) срубленный лес. Использование какой-либо старой постройки не допускалось. Обыденная церковь должна быть срублена заново, а не собрана.
Как правило, в день возведения храма горожане соблюдали пост, никто не вкушал пищи до освящения храма.
Щепу и все отходы вывозили за город и сжигали в кострах, имевших, вероятно, ритуальное значение.
А если знать, что в честь такого события люди надевали чистую одежду, и припомнить незапамятную ратную традицию — перед боем облачаться во все чистое, то получалось, что население города выходило как бы на битву с чумой.
В связи с этим интересно сравнить, как вели себя люди во время подобных испытаний в Западной Европе. «Декамерон» Бокаччо (эпидемия 1348 г.), «Пир во время чумы» А. Пушкина (перевод пьесы Д. Вильсона «Город чумы», эпидемия 1666 г.), рассказы Э. По предоставляют нам такую возможность. Мы видим людей растерявшихся, упавших духом, отчаявшихся чем-либо противостоять грозному бедствию. Люди убегают из зачумленного города (причем бежит знать, которой есть где укрыться), пытаются забыться в вине, в веселье, в разгуле. И это стремление изолироваться, быть врозь, вроде бы разумно, его диктует здравый смысл, инстинкт самосохранения — при большей скученности эпидемия смертоносней.
На русской же земле происходит парадоксальное явление. Люди не бегут, не прячутся — не рассредоточиваются, говоря языком инструкции,— не пьянствуют, а, напротив, собираются все вместе — и взрослое население, и дети, и старики. Люди ищут спасения в общей работе, в единстве помыслов и желаний.
Нетрудно заметить, что основной массив бытования обыденных церквей расположен северней Москвы. Это подтверждает мнение нашего замечательного этнографа Д. К. Зеленина, что «обычай постройки обыденных храмов был известен только в Новгородской и Московской Руси».
Почему обыденный храм именно обыденный?
Действительно, почему?
Для нас, людей XX века, воспитанных в иной системе ценностей, чем русские люди XVI — XVIII веков, такое торопливое возведение храма может показаться не чем иным, как спешкой, к тому же малообъяснимой.
Но, может быть, это была вовсе не спешка?
В нашей системе ценностей есть понятие о том, что инфекционные болезни вызываются вредоносными микроорганизмами — бактериями. Наши же предки представляли эти болезни в виде живых существ, которых народное мировоззрение объединяло в одну категорию — нечистой силы.
«В большей части земель, заселенных славяно-литовскими племенами, моровая язва олицетворяется женщиной огромного роста. Был жаркий день; русин сидел под деревом. Приблизилась к нему высокая женщина, закутанная в белое покрывало. «Слыхал ли ты про Моровую язву? — спросила она.— Это — я сама».
А другой род болезни, например, народ мыслил в виде 12 сестер — имена им: лихорадка, трясуха, гнетуха, бледнуха и т. п., которые набрасываются на неосторожных людей.
Кто же может победить нечистую силу, чем можно отогнать ее?
Очевидно, победить ее в состоянии какое-то существо, обладающее в противовес ей чистою силой, или — что доступнее — ее сможет отпугнуть предмет, наделенный чистой силой, чистотой.
Чистота — понятие очень древнее. Когда-то оно совпадало с понятием новизны. Что новое, то и чистое. Но лишь только новый предмет появился на свет, нечистая сила, злые духи стремятся войти в соприкосновение с ним, осквернить его. Даже огонь — сама чистота — и тот в старину позобновлялся: в домах гасились все старые огни, и добывался новый огонь, который предпочтительно употреблялся в различного рода обрядах, именно как более чистый. Также и вода, употребляемая в народных обрядах, бралась непременно свежая, только что из источника — потому что по народным убеждениям нечистая сила вредит тому, что она хорошо и подробно знает, и бессильна против того, что ее ведению почему-то неизвестно.
Теперь посмотрим на обыденный предмет (кроме храма им могло быть полотенце, а позднее икона). Во-первых, он нов. Мало того, он абсолютно не известен нечистой силе, за все время своего производства он не сходил с рук людей, люди постоянно были при нем, нечистая сила не имела к нему доступа. Он не просто чист, он чист безупречно.
Изначальная, безупречная чистота — одно из слагаемых идеи «обыденности». Второе слагаемое — необычность обыденного предмета и, следовательно, его таинственность. Ведь еще вчера или даже сегодня утром он был сырьем, материалом (льном, лесом, красками), и вот это уже нечто, предмет, имеющий форму; предмет, которого не было, и он появился как бы вдруг, за сказочно короткий срок.
В результате сращения этих двух элементов — безупречной чистоты и таинственности, в давние, еще языческие времена выработалась идея «священной обыденности», то есть все обыденное являлось вместе с тем и священным.
Теперь нам становится ясно, что действительно никакой спешки не было. Ограниченный срок постройки церкви был обусловлен идеей, заложенной в ней. Жители города, принимая участие в возведении храма, тем самым как бы проходили обряд очищения, а храм становился талисманом, оберегом, обладающим магической силой воздействия на нечисть, становился символом безупречной чистоты.
...Это произошло в 1655 году. Моровая язва, уже два года опустошавшая южные и центральные области Русского государства, проникла и в Вологду. В надежде не допустить страшную гостью принимались меры предосторожности: дороги и заставы тщательно охранялись, никого не выпускали из города и не впускали в него. В городе пока все обстояло благополучно, хотя из подгородных деревень уже давно поступали тревожные известия.
Однако, как ни хранили город, язва оказалась хитрей: проскользнула украдкой, и в первых числах сентября стало ясно — пришла беда.
Открылись первые признаки чумы в городе, а вскоре болезнь стала повальной. Как по ветру летала она от дома к дому, от избы к избе.
Вот уже минуло шесть недель, и, кажется, должна бы уняться язва, должен же настать ей конец, а она не унимается, она свирепствует еще сильней, еще беспощадней.
К Лазаревскому кладбищу тянутся бесконечные вереницы гробов. Кроме отдельных могил роются братские могилы, в которых погребают разом по 20 — 30 человек. Нет ни одного дома, ни одной семьи, где бы ни оплакивали утрату близкого: деда, отца, сына, дочери, брата, сестры. Немало изб стоит с заколоченными окнами — там семьи вымерли целиком.
День и ночь гудит над городом большой соборный колокол. Ему отзываются колокола приходских храмов.
Никогда доселе язва не посещала Вологду.
В довершение напасти в городе неимоверно расплодились крысы. Мерзкие твари безбоязненно бегают по улицам даже днем. В воздухе кружатся черные тучи воронья. Ночью из окрестных лесов доносится тягучий волчий вой. 15 заброшенных избах остались непогребенными покойники, и по всему городу растекается, незримым туманом стоит тяжелый, обморочный трупный смрад.
Одна за другой стихают, гаснут голоса приходских церквей. Один соборный колокол не сдается. Густой медный звон волнами катится над городом, уходит в поля. О чем говорит он, к чему зовет?
Не слышат люди. Совсем они упали духом, смирились с бедой. Да и как не смириться? Чем противостоять язве? Саблей, пищалью? Язва — противник невидимый, как с ней ратоборствовать?
Ужас и уныние царят вокруг. Прекратились все тяжбы и ссоры, замерла торговля — продается самое необходимое и в малых количествах: некому покупать; порвались дружеские связи — друг и желал бы утешить друга, да боится язвы.
Мертвые покоились на кладбище, однако и живые походили на заживо погребенных: город как будто вымер. Прогромыхает по пустынной улице телега с мертвыми телами, пройдут за ней следом священник с печальными родственниками усопших, и опять на улице никого. Только выскользнет из-за угла серой тенью крысиная стая, метнется через улицу, исчезнет в заброшенной избе, и снова все мертво.
Но гудит, гудит соборный колокол.
У кого возникла мысль о построении обыденного храма — неизвестно. Может быть, ее подал бывалый человек, который много повидал на своем веку и знал, что в других городах строились такие храмы; может быть, эту мысль заронил в умы своей паствы архиепископ Маркел; может быть, мысль возникла сама и явилась переработкой какого-нибудь древнего местного обычая? Как знать.
Но в ночь на 18 октября (31-е по новому стилю) улицы Вологды, казалось бы уже отвыкшие от шума жизни, неожиданно наполнились народом. Разгоняя зловещую ночную тьму, пылали светочи — трубчатые полосы бересты, надетые на палки и батоги. По улицам в суровом молчании — слышался только шорох и треск горящей бересты да топот множества ног — шествовали люди. Они направлялись к Большой (иначе Сенной) площади. Шли старики — они несли иконы (впрочем, стариков было мало, чума особо беспощадна к старым людям), рядом торопливо шли дети — они помогали взрослым нести инструменты и прочие мелкие вещи, потребные при постройке; шли отроки и юноши, шагали взрослые мужи и жены.
Накануне этой ночи, ввечеру, горожане, охваченные единым порывом, дали обет поставить единодневный храм во имя Всемилостивого Спаса.
Когда все собрались на площади, так что и ближайшие улицы и переулки были заполнены народом — значит, не вымер город, нет, не столько вымерло людей, сколько попряталось,— тогда вспыхнули еще десятки загодя припасенных светочей. Они осветили ровное пространство среди площади — место, предназначенное для храма. Архиепископ Маркел окропил это место святой водой, прочитал начинательную молитву, и работа началась.
Колокол на соборной колокольне стих.
Желание какого-то решительного действия, какого-то общего дела, которое бы встряхнуло и сплотило всех, давно подспудно тлело в душах людей. Тяжело жить, когда беда общая, а ты один, откололся от всех, задавит она тебя совсем в одиночку. И вот это желание сообща бороться с бедой передалось всем, нашло выход, нашло достойный объект применения, и люди воспрянули духом, ожили, как бы пробудились от долговременного сна. Люди вновь захотели жить, и любовь изгнала страх.
В лесу валились деревья, на лошадях их везли в город, на площади их корили, отесывали — работа находилась всем, венец поднимался за венцом. Созидался храм духовного единения, возрождения от пагубного недужного сна.
Л. Н. Толстой включил в свой «Круг чтения» прекрасную мысль Т. Карлейля: «В самом низком труде душа человека успокаивается, как только человек берется за работу. Сомнения, печаль, уныние, самоотчаяние — все эти бесы караулят всякого человека; но он бодро возьмется за работу, и все бесы не смеют подойти к нему и только издали ворчат на него. Человек стал человеком».
Вскоре занялся робкий рассвет, наступило хмурое, пасмурное утро. Солнце только около полудня пробилось сквозь пелену облаков, и первые его лучи осветили на земле уже почти готовый храм: оставалось водрузить главку и увенчать ее крестом.
Наконец совершено и это. Архиепископ Маркел в праздничном облачении начал церемонию освящения храма. Вместе с ее началом за городом, взбросив к небесам столб искр, вспыхнул громадный костер, в котором горела щепа от постройки. От этого огня была возжена лампада, которая затем теплилась в церкви Всемилостивого Спаса свыше 260 лет.
«В лето 7163-го (1655 г.— Р. Б)1... Был на Вологде мор велик,— говорит летописец,— и поставлен бысть единодневный храм во имя Всемилостивого Спаса... И от того дня мор на Вологде преста».
Так была построена обыденная церковь в Вологде, одна из немногих на Руси. Невелики были ее размеры. Когда в 1854 году в церкви (уже каменной) переделывали пол, то нашли бревна основания первоначального храма. Это был прямоугольник размерами 3 сажени на 2,5 сажени (6 м X 5 м). Сохранилась фотография с росписи, украшавшей каменную церковь. На росписи изображена постройка обыденного храма и сам храм — высокий сруб, типа колодезных срубов, только с дверным проемом, тремя окнами и крышей.
На другой день после постройки вологжане составили общественный приговор — своеобразное послание потомкам,— в котором рассказывалось о данном вологжанами обете, о постройке церкви, и давался завет вологжанам: помнить и не забывать этот день. Приговор подписали 220 человек. Приведу несколько фамилий: Давыд Кондратьев, по прозвищу Третьяк Желвунцов, Евсевей Носков, Первой Катромец, Третьяк Яковлев, Дружина Михайлов, Акила Карпов, Савин Сверчков, Замятия Евдокимов, Иван Вага, Потап Лютово, Ждан Михайлов, Томило Пушник, Семен Стоумов...
Через четыре дня для нового храма изографом Сумароковым была так же обыденно написана икона Спаса Смоленского — продолжительное время городская святыня.
Обыденная Спасская церковь была самой почитаемой церковью города и, только размерами уступая кафедральному Софийскому собору, во всем прочем стояла наравне с ним.
В конце XVII века деревянную сменила каменная церковь. «Строение ее продолжалось около 10 лет, и во все это время деревянная обыденная церковь не была разобрана, но находилась внутри новостроящегося храма». Эта церковь, в свою очередь, была заменена новым храмом в 1841 году, который с незначительными перестройками просуществовал до 20-х годов нашего столетия. В 1924—1925 годах Всеградский собор, размещавшийся в храме, был упразднен, и в нем открылся Дом искусств, а в 1935 году собор, переоборудованный под кинотеатр, принял первых зрителей2.
Вот что сделала одна — единственная строчка из словаря. Вот во что разрослась она. Кажется, сколько добрых слов о словаре Далевом сказано, а всей похвалы все же никак не высказать. Кладезю сказочному, чудом возникшему, словарь этот подобен, и как кладезь чудный вовек не исчерпать, так и словарь этот не постичь — сколько раз его ни откроешь, столько раз заново порадуешься и душой встрепенешься, словно воды живой испил.
2 К сожалению, до наших дней строение не сохранилось — 1972 год оказался роковым в судьбе собора. (Председателем горисполкома был тогда В. Парменов, а городским архитектором Н. Луценко.) Сейчас многие признают, что в сносе не было никакой необходимости, ибо на месте собора теперь огромная клумба.