Монастырские уставы
В идеале жизнь монаха должна быть наполнена молитвой, постом и трудом. Этому способствовал и особый ритм внутримонастырского бытия.
В час или два ночи вдоль братских келий проходил монах-“будиленный” и стучал в двери. Раздавался его печальный напев: “Пению время, молитве час, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!” Через несколько минут братия собиралась в храме—начиналась служба полуношницы. В полумраке, в чинной тишине все по очереди подходили к отцу настоятелю и получали благословение на день грядущий.
Затем монахи расходились и оставались наедине с собой. В эти утренние часы они творили “келейное правило”: читали молитвы и совершали поклоны— каждый по своим силам и усердию. Шла неспешная беседа с Богом. Пренебречь этой утренней молитвой— большой грех.
Молитвой была наполнена каждая минута и час жизни инока. Своими, особыми молитвами начиналось и завершалось любое его действие и состояние: сон и труд, болезнь и выздоровление, трудовое послушание и отдых, прием пищи и пост, серьезный разговор и шутка, пребывание в новом помещении и выход за стены обители. Словами молитвы он учился и выражать свои чувства: радости и горя, восторга и недоумения, страха и прощения. Непрерывная молитва становилась потребностью, формировала состояние особой внутренней сосредоточенности, отстраненности от всего лишнего, суетного и малозначительного. Инок становился как бы “не от мира сего”. Опытный монах именно в молитве получал духовное утешение и ощущение полноты жизни.
Часов в пять колокол вновь собирал иноков в храм, на литургию. Затем—(братская трапеза, и каждый шел на место своего послушания, определенного отцом настоятелем.
Монахи-священники (иеромонахи) и монахи-диаконы (иеродиаконы) расходились по монастырским храмам и совершали для многочисленных паломников и прихожих богомольцев богослужения, исповедовали, наставляли, творили заказные молебны и т. д. Им помогали “клиросные” монахи — пономари и певчие.
Особое послушание несли схимники, уединенно проживавшие в отдаленных скитах — малых филиалах большого монастыря, К ним шли за духовным советом, у них учились борьбе с грехом и соблазном.
На выпечку просфор отправлялись “просвиренные”, на колокольню—“звонари”, к монастырским воротам— “вратарники”.
Большую группу составляли “служебные” монахи, надзиравшие за различными отраслями (“службами”) внутримонастырского хозяйства: “житники”, “кузнишные”, “конюшенные”, “хлебодары”, “сушиленные”, “поваренный”, “рухлядные”, “гостинные”, “погребные”, “чашники” и др. “Нарядчики” определяли дневной “урок” (объем дел) работникам по найму и проверяли его исполнение.
Те из монастырей, которые обзавелись большими земельными владениями в различных уездах Севера, выделяли из своих рядов “посельских старцев”; они ведали отдельными селами и надолго выезжали туда.
Были также монахи-“больничные”, ухаживавшие за больными и престарелыми. Некоторые из них являлись хорошими врачевателями. Престарелые и больные монахи от послушания освобождались.
Вместе с монахами трудились послушники, бельцы-трудники, т. е. пребывавшие в монастыре либо “на исправлении” по решению церковного суда, или же по личному обещанию (обету). Имели задания и направленные сюда архиереем на определенный срок провинившиеся приходские священники и причетники.
Итак, братия — при деле.
В полдень колокол собирает всех на трапезу. Она никогда не была просто общим обедом, а представляла из себя сложный ритуал, соединявший усвоение пищи материальной с пищей духовной, поощрение за труд во славу Божию с наказанием за проступки. Нередко в трапезную приглашались богомольцы и гости обители.
Из воспоминаний писателя Ивана Шмелева (1873—1950) о трапезе в Валаамском монастыре, где он побывал в последние годы XIX века.
“Я вхожу в трапезную. Длинная невысокая палата, своды. Вижу длинные-длинные столы, простые, непокрытые, и на них чинными рядами миски, светлые липовые ложки, белые ручники, холстинные, накрывающие попарно миски, — все ровными, ровными рядами, — солоницы, оловянные уполовники, приземистые широкие сосуды-чаши, будто из тускло-старинного серебра, налитые бордовым квасом с плавающими, как утечки, ковшами, темные ломти хлеба, и эти белоснежные ручники-холстины, похожие на крылья чаек...— так мне напоминает былинные “браные” столы и что-то близкое и родное мне... — рабочие праздничные столы нашего старого двора в далеком детстве? Пахнет густо и сладковато-пряно— квасом и теплым хлебом. Вдумчиво-сокровенно смотрят с пустынных стен — благословляют преподобные подвижники в черных схимах.
Молитву уже пропели. Братия чинно сидит за столами в глухом молчании ...Я прохожу рядами темных, немых столов, взирающих в строгой тишине, и нахожу местечко рядом с бедными старичками-олончанами. Против меня сидят притихшие питерцы-извозчики, ехавшие на пароходе с нами. Они знакомо моргают мне, как будто хотят сказать: “Здесь, брат, не поговоришь... строго здесь!”. За старичками-олончанами сидит тощий монах, глядит в пустую мисочку, не поднимая глаз, и, кажется мне, тоже говорит в молчании: “Да, строго здесь”.
Вдали, в первой палате, за головным столом перед самым иконостасом кто-то властный звонит резко-тревожно в колокольчик. И сразу, как по команде, встают от столов прислужники и идут в поварню за кушаньем. Перед иконостасом какой-то инок истово-чинно крестится и кладет земные поклоны. Я спрашиваю тощего монаха, почему это кланяется инок, а не сидит со всеми. Монах УС отвечает. Знакомый питерец опасливо говорит: “Провинился, на-до полагать”. Тощий монах шепчет, не поднимая глаз: “За трапезой у нас молчание полагается”.
Прислужники вносят оловянные мисы с кушаньем, ставят их на столы рядами, одну мису на четверых, и теперь видно мне, как вытягивается по столам оловянная полоса-дорога, дымится душистым варевом. Начинается хор нестройный, что-то молитвенное как будто. Это прислужники возглашают вполголоса, ставя мисы: “Господе Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас”. Старшие за столами ответствуют им — аминь.
Трапеза начинается. Возрастает немолчный шорох, благостно-сдержанный, — плесканье, звяканье; взмывают белые ручники, варево льется в миски, мелькают ложки, темнеют куски хлеба, склоняются чинно головы. Кажется мне, что совершается очень важное. Звучный напевный голос вычитывает с амвона “житие” дня сего. Инок перед иконостасом все так же кладет поклоны.
Я вслушиваюсь в шорох, в мерное, углубленное жевание сотен людей, и приходит на мысль не думанное раньше: какое важное совершается! Я как бы постигаю глубокий смысл: “В поте лица твоего будешь есть хлеб твой”. Впервые чувствую я, забывший, проникновеннейшее моление: “Хлеб наш насущный даждь нам днесь”. Смотрю на старичков олончан, как благоговейно-радостно вкушают они этот хлеб насущный... не едят, а именно в кушают, как дар чудесный... не услаждаются, а принимают молитвенно, чинно, в смирении... и думаю: “Как это хорошо! И это не простое, не обиходное, а священное что-то в этом, возносящее, освящающее человека!
...За нашим столом трапезуют богомольцы, больше простой народ, и даже нищая братия, и эта нищая братия ест из такой же миски и такой же ложкой, липовой, с благословляющей ручкой на стебельке, как и о. настоятель, блюститель трудового, святого Валаама. Старички-олончане в заношенных сермягах благолепно-старательно хлебают густую перловую похлебку и озираются. Кажется мне — не верят, что они равные здесь, — кажется, что боятся: а ну-ка, скажут, — “ступайте-ка отсюда, не вам тут место!”. Нет, не скажут. Тощий монах ласково говорит им: “Ешьте, братики, на здоровье, во славу Божию”, — и еще подливает им похлебки. Они смотрят несмелыми глазами и крестятся.
...Миски меняются. За перловой похлебкой приносят мятый картофель с солеными грибами. Старички ужасаются: все несут! Ставят новую миску: щи с грибами, засыпанные кашей.
— Ешьте, братики, на здоровье... еще подолью,—шепчет тощий монах, — поправьтесь на харчиках преподобных Сергия и Германа. Они тоже были, как мы с вами, работнички... долю вашу знают.Кажется, и конец трапезе. Нет, ставят еще прислужники: каша с постным маслом. — С маслицем никак... Господи, батюшка!.. да еще с духовитым! —изумляется старичок, принюхиваясь к ложке, — что за милость да с елейным!..
И вот разносят на оловянных блюдах чудесную красную смородину, взращенную на валаамском камне великими трудами неведомого инока Григория...Трапеза заканчивается пением благодарения “за брашно”. О. настоятель благословляет, братия чинно кланяется и отходит по кельям. Инок у иконостаса продолжает класть земные поклоны. Я спрашиваю знакомого монаха, почему инок не обедал, а молился.
— О. игумен так возвестил. А за провинность смирение его испытывает, в послушание ему и возвестил поклонники класть. За трапезой, у братии на виду. Это уж для смирения такое послушание.
— Да за что же такое испытание, на всем народе?Монах вздыхает.
— О. настоятель возвестил, для назидания всем. Вот, говорите, испытание, на всем народе... будто для стыда. В радость ему это, что на народе, будто покаяние принимают от него все. И никто не осудит. Наша воля у Господа...”.
После обеденной трапезы — вновь послушания. К исходу дня—в собор, на вечернюю службу, затем— ужин. Вслед за ним—“общее правило” в храме: поклоны и молитвы. Часам к семи инок возвращался в келью, и можно было лечь спать.
День завершился: 6—7 часов сна, 6—7 часов послушаний, остальное — общая и келейная молитва и трапезы.
Жизнь каждого монастыря протекала в русле устава — свода правил, регламентирующих богослужения, быт, распределение обязанностей, дисциплину, т. е. весь строй внутримонастырских отношений. Со временем уставные отношения каждого отдельного монастыря обрастали своими традициями. В результате жизненный уклад различных монастырей, при всей его похожести, получал яркую индивидуальную окраску. Это чувствовали и монастырские насельники, и прихожие богомольцы. Осознавалось это и церковными властями.
